Петрухи вместе от души врезали ему здоровенными своими кулаками, заставив смолкнуть.

— Ведаю я, как вы тут всё воровски начинали, — усмехнулся Пушчи. — Никакой вам веры! Ну-тка, народ, вытряхай сумы! Все-все! Что вы от государя утаили? Пан! Возьми пяток казаков, да дощаник их проверь!.. И смотри мне! Не смей чего умыкнуть!

— Хотели бы утаить, еще в тайге закопали, — откашлявшись, негромко заявил Сашика.

Пушчи на миг замер, чего-то испугавшись. Оглядел своих ближников. Но тут же хитро улыбнулся.

— Но ты ж не таков. Да, Дурной?

Пересчитав меха, сын боярский остался доволен.

— Маловато из нехристей вытряхнули… Маловато! Но что с вас… Ладнова! Вижу, пока никаких утаек нету. Отдайте пищали есаулу Пану и расходитеся!

Люди Сашики недовольно загудели, но оружие сорокинцев по-прежнему смотрело на них, и пришлось подчиниться.

— А я тоже могу идти домой? — уточнил Сашика, которого еще крепко держали за руки.

— Ннет… — покачал головой Пушчи. — Обчество решило: негоже, дабы один казак с бабой даурской в цельном доме самолично жил.

— Дай-ка угадаю, — оскалился в улыбке муж Чакилган. — Теперь там ты живешь?

— Не я один, — приосанился сын боярский. — Но кому, ежели не мне?

— Ясно, — Сашика рывком высвободил руки, нашел Чакилган. И ушел из Темноводного.

Они поселились в даурском выселке. Потихоньку сюда, к уже обжившемуся Мезенцу, перебрались все ватажники и некоторые иные друзья Сашики.

— Бежим! — жарко говорил атаману Аратан. — Идем к даурам! Зачем тебе это гнилое место, полное гнилых людей? Дауры добро помнят! Князем станешь! Вольно жить будешь!

Чакилган видела, как ее муж сжимал кулаки от этих слов.

— Этот острог я с друзьями построил. И ты предлагаешь мне отсюда бежать?

— Надо уходить, Найденыш, — вздыхал Старик. — Чай, не впервой. Обустроимся как-нить. Ты ж видишь, что творится. Пущину каждый из нас — ворог. Каждый — опасность. Открыто сдушегубничать — ему невместно. Но уж эта змеюка придумает, как нас извести. Надо уходить, пока ноги целы.

— Ну, давайте хоть хлебушек пожнем! — пробасил Рыта, испуганно вскинув брови.

— Вот! — грустно улыбнулся Сашика. — Урожай-то надо собрать.

И они собирали. Теперь рабочих рук у Рыты стало больше, вместе с даурами они быстро очищали поля. А собранное почти сразу уволакивали люди Пущина.

— Ну, куда! — на Мезенца смотреть было больно. — Не обмолочено. Не провеяно…

— Кончилась райская жисть, — вздыхал Старик. — И сюда боярская воля добралась…

— Ну, это мы еще поглядим! — зло ответил ему Сашика.

Он, будто ждал чего-то. И дождался.

— Сашика! — ворвался в выселок потрясенный Индига, ушедший по зорьке на рыбалку. — Дархан-Кузнец пришел! Сотни лоча! Темноводный окружили!

Год (7)164 от сотворения мира/1655. Дурной

Глава 17

Санька и голову, и сердце измучил себе. Когда стало ясно, к чему боярский сукин сын навострил лыжи, он всеми силами принялся его сдерживать, но хитрая лиса обходила его в каждой словесной дуэли. Вместе с сорокинской урлой он становился всё сильнее. Беглец из будущего видел классического эксплуататора, который авантюрными путями старался подмять под себя местные средства производства… Хотя, какого производства! Банальные средства грабежа.

Только всё это была красивая, но бесполезная теория. А вот как остановить проходимца — Санька терялся в поисках ответа. Больше всего хотелось заманить гада в тихое место и незаметно придушить. Как просто на словах! А в реальности? Самому пойти и придушить? Или кого-то из близких на подлость послать? То-то же. Паскудство, оно определенного склада характера требут. Каковой у Саньки не развит. Опять же: а если сорвется? Это ж сразу конфликт. Большой кровью Темноводный умоется.

«Вот она, моя пята Ахиллесова, — вздохнул Дурной. — Я слишком души вложил в этот острог, слишком большие мечты на него возложил. И боюсь это разрушить…».

И гад Пущин эту слабость Саньки уже раскусил. После нападения Петрух на Чакилган, он именно этим его остановил: угрозой того, что сейчас казаки поубивают друг друга. И всё, что строилось годами — рухнет в одночасье. Либо это будет такой шаг назад.

В общем, больше часа горе-атаман думал да гадал, как же ему остановить сына боярского. А потом его озарило — «Делон»! Санька встал, вышел в ночь, нашел Ивашку и прямо спросил:

— Что бы ты сейчас делал на месте Пущина?

Заспанный Ивашка трижды послал атамана заковыристым маршрутом. Но сдался. Сел. Почесал поясницу.

И всё ему рассказал.

По всему выходило, что уезжать из Темноводного надо, да как можно скорее! Уехать, забрать всех своих — чтобы Пущин, не конца утвердившись еще, быстро начал хапать власть…

И подавился.

Возможное нападение Пущина с урлой на зейских дауров оказалось самым легким предсказанием.

— Надо их предупредить, — сделал вслух зарубку на память Санька.

— Нет! — замахал руками Ивашка. — Оставь ему их! Нехай пограбит — спокойней станет. Ему ж надо одаривать свою… «дружину». Пущин мудёр. Он знает, что, коли псов своих не накормит, те его сожрут. Каку ты ему кость дашь: дауров иль Темноводный?

Дурной почесал голову.

— Я ему третью кость дам, — улыбнулся он.

— Кого это?

— Нас. И наш ясак.

После этого они всё и придумали. А «третья кость» стала приманкой.

Конечно, Пущин рассчитывал найти у ватаги Дурнова утаенные шкурки. Но таковых не оказалось. После чего сыну боярскому оставалось одно: сжечь бересту с пометами, распотрошить собранный ясак, да одарить им ближников. Ну, и себя не обидеть. В Албазин Кузнецу он послал жалкие крохи. Да еще и попенял, что, мол, Дурной либо лентяй, либо вор — почти ничего с Ушуры-реки не привез.

Такое могло и сойти. Уже сильно потом предъявили бы Саньке; Санька, конечно, начал кричать, что его оклеветали. Но здесь будет всего лишь слово против слова. При чем, слово Пущина — первое. Да еще оно и слово сына боярского.

«Но, скорее всего, ничего бы я уже не кричал. Пущин не такой чистоплюй, как один беглец из XX века. Уж он-то не погнушается ручки испачкать» — вздохнул Дурной.

Но всё пошло не по плану Пущина. Потому что перед Темноводным от ватаги отделился Ивашка «Делон». Который тут же уломал Деребу взять лодку и на всех веслах идти в Албазин. Больше недели на этот путь у него ушло, много опасностей поджидало казаков — но они прошли. Нехорошко Турнос сразу провел Ивашку к Кузнецу, где тот передал приказному пергаментный лист с полной описью ясака: какой род и сколько прислал.

А через несколько дней люди Пущина привезли едва 20 процентов от указанного. И вот Кузнец обложил острог, требуя ответа. Только теперь слово Саньки оказалось первым. Пергамент был составлен еще до конфликта с Пущиным, а значит — ему и веры больше.

Дурной вышел из балагана и крикнул:

— Васька! Мотус!

Один из видных (некогда) сорокинцев был первым, кто согласился отдать дуван даурам. Потом ему «не повезло» поехать за ясаком с Дурным. Так что, по итогу он оказался совершенно не нужен сорокинской урле и поневоле перебрался на выселки к низложенному Дурнову. Сейчас он сидел у потухшего костра, пялился на седые угли, видимо, созерцая в них свою неудачливую судьбу.

— Ну, шо? — скривился Васька недовольно, даже не глядя на Саньку.

— Не журись, Васёк! — весело махнул ему рукой Дурной. — Еще перевернется на твоей улице самосвал с пряниками! Уже перевернулся.

Мрачный Мотус не понял смысл сказанного, но всем своим видом выражал несогласие. Санька вкратце пересказал ему сложившуюся картину. Конечно, старательно выпячивая тот аспект, что Пущин попался и уже обречен.

— Я знаю, хоть, сорокинцы от тебя и отвернулись, но там есть твои друзья. Предлагаю тебе помочь им. Ступай в Темноводный и убеди их покаяться. Если они придут до того, как Онуфрий Кузнец вынесет решение, то могут спастись. Я сам буду просить их помиловать.