— Да кто ты таков, чтобы справу государеву покупать? И златом наворованным распоряжаться!

Вот тут загудели все вокруг. Пятидесятник снова рыскнул глазами и положил руку на рукоять сабли. Вокруг собралось уже сотни полторы темноводцев. Русские, дауры — все бездоспешные, но с оружием.

— Успокойся, казак, — Санька выставил вперед ладони. — Никто вас не тронет… Если сами не начнете. А я всё ж тебе отвечу, кто я такой. Я — атаман Темноводский. Я тот, кто поставил первый острог на Амуре — с дюжиной товарищей! Я помог возвести здесь первые пашни, примирил наших с даурами и многими иными племенами! Мы исправно шлем в Албазин ясак со всего низа, поощряем у местных службу государю, защищаем рубежи! Этим летом все, кто здесь есть, даже дауры, проливали кровь, защищая острог от богдойцев! И что-то я ни воеводы твоего, ни приказного с его полком тут не видел. А я считаю, что государевы пушки и пищали должны быть для защиты Руси! Понял? Вот поэтому я пошел наверх и забрал это! Потому что здесь то оружие послужит общему делу! А, стало быть, виноватым я себя не считаю.

Дурной тяжко выдохнул от непривычно длинной речи.

— И с тобой, Бориско, никуда не поеду.

— Своеволишь? — пятидесятник недобро прищурился.

Санька на миг призадумался, обкатывая на языке красивое слово.

— Своеволю.

— Ну, гляди, Дурной! С огнем играешь!

— Не грози мне, пятидесятник. И воеводе передай, чтобы подумал. Договариваться всегда лучше, чем воевать. У нас тут четыреста казаков, и все с пищалями. Почти все только-только большую войну прошли… И к новой готовы. Мы от своих обязанностей не отказываемся. И исполняем их получше многих. Но здесь твой Пашков на обычной телеге не проедет. Темноводье — это Русь. Но особая Русь.

«Что-то я увлекся речами» — Санька остановил сам себя, глядя на мрачного пятидесятника. Тяжко ему придется, когда начнет он всё это Пашкову пересказывать. Ох, устроит ему злобный воевода!

…Парламентёры уехали. Темноводцы выдохнули с облегчением, но боевой выучкой занялись с удвоенным усилием. Все-таки в остроге появилось немало народу, незнакомого с местным воинским уставом.

— Ничо! — беззаботно отмахивался Мотус. — Чорна Река стаёть, теперя их до квитеня индо травеня не будет.

А «до травеня» по меркам XVII века — это еще дожить надо. Народ здесь далеко не планировал. Мрачным ходил только Ивашка.

— Слышь-ко, атаман… Можа, отпустишь меня? Хоть, на Хехцир, за гиляками приглядывать. А Яшку Сорокина в есаулы приймёшь.

— Чего так, Иван Иванович? — прищурился Санька.

— А на кой я тебе⁈ — взвился «Делон». — Коли тебе все мои советы до…

И всегда спокойный красавец грязно выругался.

— Вон чего, — протянул Дурной. — Осуждаешь меня?

— Ну, ты ж всё рушишь! Сам живот на то положил — и сам же рушишь! Оно понятно: ты в лесу вырос и поконов наших не ведал. Но тут-то должон был выучить! На своем хребте! Уж Ярко-то тебя славно учил… Москва не терпит своеволия! Не Пашков, так другой тебя изничтожит. И нас всех заодно.

— Неужто изничтожат? — притворно удивился Санька. — Что ж, им и защитники рубежей не нужны?

— Да! — заорал в исступлении «Делон». — Да! Любой власти нужно лишь единое — власть! Что Царю, что воеводе, что сраному пятидесятнику!

«Никогда еще Ивашка не раскрывался сильнее, чем сейчас, — Санька с интересом и испугом смотрел на перекошенное лицо соратника. — Что же все-таки он скрывает… Дожать сейчас? Выпытать?».

Но не решился. Из уважения к былому врагу, ставшему за эти годы другом.

— Всё ты верно говоришь, Ивашка. Извини, коли тебе казалось, что не ценю я твои советы. Только воевода Пашков пришел — и с этим ничего не попишешь. И с ним не договориться полюбовно, поверь мне. Наше Темноводье ему не нужно. Ни ему, ни Москве — тут ты прав. И отстоять его мы сможем, только разговаривая на равных. Чуть склонимся — нас сразу скрутят. И на дыбу.

Ивашка успокоился. Непроницаемая маска снова покрыла его красивое лицо.

— А ты, значит, путь знаешь?

— Откуда? — улыбнулся атаман. — Но глядишь, нащупаем! Так что, Иван Иванович, ты не спеши на Хехцир уезжать. Коли начнем с Пашковым договариваться — ты самый нужный будешь!.. Да и лед уже встает.

И глупо хихикнул.

Лед и впрямь встал, успокоив даже самых мнительных. Зима неуклонно приближалась, а значит, жизнь становилась всё спокойнее, всё размереннее, всё тише. Правда, Тютя таки исполнил свою угрозу: едва лед стал прочным, он поднял конную сотню со всеми «комсомольцами» и увел ее за Амур. И через месяц с хвостиком привел в Темноводье более пятисот дауров — хорчинских рабов. Здесь были уже всякие: старики, бабы, крепкие мужики. Даже шестеро хорчинов прибилось.

— Вы ополоумели, что ли? — выпучил глаза Дурной. — Врага к дому привели?

— Не боись, атаман! — захохотал Тютя. — Людишки наши, проверенные!

Вместе с пополнением приехал и Номхан-Кроткий.

Глава 64

— Тугудай просил передать тебе благодарность за предупреждение, — первым делом сказал Номхан. — За то, что не пришлось даурам убивать дауров.

Затем перешел на шепот.

— Тугудай говорит, что его люди вернулись и рассказали хорошее о том мире, что ты здесь строишь. Он считает, что князья родов всё равно не согласятся. Но некоторые бошко готовы рискнуть: со своими верными людьми и их семьями. Примешь?

Дурной бросился на даура и обнял его от радости.

Беглые рабы, кстати, решили отселяться. Полусотник Хабил ради этого даже отказался от «казачьей карьеры». Он, оказывается, еще летом, во время войны, присмотрел за Зеей отличные места и для пастбищ и для пашни. Оставив детей и баб в Темноводном, вчерашние рабы ушли за Зею — строить свой город. Даже некоторые из «комсомольской» бригады с ними подались. Хотя, большинство уже привыкли жить в остроге. А потом…

А потом оказалось, что Васька Мотус ошибся. Все ошиблись. Еще не начались крещенские морозы, когда по амурскому льду спустился огромный обоз и на развалинах старого хабаровского лагеря вырос новый.

Воевода Пашков пришел. С войском.

«Вот гад, — вздыхал Дурной со смесью злости и восхищения, глядя с дозорного гнезда, как обустраиваются люди воеводы: сотни и сотни людей. — Конечно, надо было предвидеть. Знал же ведь, что это за человек. Такой оплеуху не спустит».

Беглец из будущего знал, что Афанасий Пашков привел с собой на Шилку 300 служилых, которых больше года собирал со всей Сибири. Со скрипом, с возмущениями, с попытками казаков послать вместо себя какую-нибудь голь перекатную. Но собрали. И снарядили 50-ю пудами пороха. Конечно, эти 50 пудов были больше года назад. Но сейчас в лагере было явно больше трех сотен человек. Ощутимо больше. Значит, как минимум часть албазинцев тоже пришла. Вишь, как за честь воеводову радеют.

Внизу темноводцы деловито готовились к приступу. До зимы острог был полностью отстроен, хотя, новая воротная башня слегка уступала в размерах разрушенной. На раскатах уже лежали 23 пушки.

— Посылать за даурами? — спокойно спросил Тютя.

Санька только головой покачал. Нет, его не мучила совесть. Типа: как можно натравливать дауров на своих? Уже давно, верные и преданные дауры стали для него более своими, чем вот эти каратели, что пришли выжигать на Амуре своеволие. И не только для него. Вон, для Митьки тоже. И для многих иных. Он бы с радостью сейчас выставил тысячу дауров, чтобы Пашков семь раз подумал, прежде чем, решился лезть нахрапом. Но сейчас этой тысячи нет. А пока она подойдет, здесь уже либо рубилово вовсю будет, либо…

— Надо бы пойти, — неуверенно предложил Старик. — Поговорить…

— Обождем.

«С чем идти-то? — спросил он сам себя. — Эх, Санечка-Санёк, не тем ты эти пять лет занимался. Надо было внедрять технологии: бумагоделание, печатный станок. Сейчас бы засыпал их лагерь листовками! Мол, товарищи казаки! Бейте жирных господ и приходите к нам! В Темноводье — никаких бояр, никаких оброков! От каждого по способностям — каждому по труду! Социализм с человеческим лицом!».