Отнес он золото неведомому Кузоку. Даже расписки с того не спросил — такая гнида перед ним предстала, что и минуту рядом стоять тошно было! Якутский воевода и впрямь взалкал золота по полной и прислал ручного пса, чтобы прибрать к рукам весь поток. Понятно, от чего Кузнец впал в тоску — ему перед этой тварью ежедневно пресмыкаться приходится. Хоть, Онуфрий и покладист характером, но он был настоящим землепроходцем. А таким тяжко в холуях ходить.

Вон как, бедняга приезда воеводы Пашкова ждет. Хотя… характер у Афанасия Филлиповича даже по нынешним злобным временам — скотский. Будет ли хрен слаще редьки — большой вопрос!

«Да и не дожил ты, Онуфрий Степанович до приезда Пашкова, — вздохнул беглец из будущего. — Прибил тебя хитромудрый Шархуда».

На миг вспыхнул Санька огнем: захотелось плюнуть на всё, пойти обратно к Кузнецу, раскрыть все карты, прямо рассказать о ближайшем будущем! Крикнуть ему: помоги мне, Кузнец, авось, вместе сдюжим!

Ох, как сильно захотелось этого! Как надоело нести в себе это бремя кассандрово! Бояться сказать правду, чтобы не спутала та все карты! Не поменяла будущее…

Так и стоял Сашко Дурной на берегу. Так и дергался, стремясь рвануть в приказную избу — и сам себя от того сдерживал. До крови прокусил губу, зажмурился до звездочек в глазах!

«Куда ты пойдешь? Что скажешь? — мысленно пинал он себя, не давая встать. — А он что тебе ответит? Да то, что теперь не он, а ты, Дурной, будешь подыхать на Корчеевской луке! Ныне ты бережешь низ Амура — вот и воюй! Вот и дохни…».

Грустная вышла поездка. Ожидаемо, но от того не легче. Темноводцы наскоро переночевали прямо в дощанике и с утра двинулись обратно. Дурной даже не стал тратить время, чтобы сагитировать новеньких поехать с ними — тошно было.

Евтихий решил остаться.

— Может, все-таки с нами? — глядя исподлобья, спросил Санька. — Ты только посмотри, как тут всё…

— От и вижу, како, — развел руками чернец. — Мнится мне: тут я нужнее.

«И не поспоришь» — вздохнул атаман и велел спихивать дощаник на быструю воду. Сам запрыгнул последним и, прежде чем, сел за весло, обернулся: сухонький монашек с теплой улыбкой крестил их на дорожку. Двумя перстами.

Плыли быстро, словно, кто гнался за ними. Тягостное молчание царило на судне, только вёсла скрипели, да хлопал парус, пытаясь поймать неустойчивый ветер. Лишь в сумерках, перестав грести, отдавшись течению, казаки немного поуспокоились. Васька Мотус, слезши со своей лавки, с показной небрежностью подсел подле атамана на какой-то мешок. Елозил, сопел да ворочался, привлекая внимание, да, наконец, не выдержал:

— Допрежь баял ты, Сашко, что, мол, злато — чи зло, — бывший «вор» говорил неуверенно, подбирая слова. — Я ить тогда не внял тобе. Мол, шуткует Дурной… Ой, прости!

Санька только вяло отмахнулся: Дурной он и есть, что тут поделать…

— Тако вот… Не внял я. А ныне — ровно очи промылись! Всё узрел, всё промыслил! Яко ты баял — тако на Албазине и вышло… Погано вышло.

— Это да…

Ну, а что тут еще скажешь? Был бы у Саньки иной путь — ни за что бы с тем золотом связываться не стал…

И была дорога. Быстрая и легкая — легко вниз-то плыть! Только на сердце тяжело. Плыл Санька и только вперед смотрел: когда уже тот поворот? Когда знакомые островки по правую руку?

А вот они! Вон она — великая встреча Амура с Зеей! Разливанье без края! Вон и Темноводный, который, как не скрывай, а уже не упрячешь. Торчит он из-за леса то тут, то там. Вон ладная башенка над листвой сереет, вон клубы дыма черного — то рукастый Ши Гун в поте лица чугун варит. И Бурханка вся обжитая: плотики, лодочки, сети призрачными стенами всюду сушатся. Вон уже и огородики появились: убранные, вычищенные на зиму заботливыми руками. Это ты, Санька, еще поля на той стороне не видишь! Уж Рыта Мезенец за ними следит, ровно за детьми.

Казаки вылезли из дощаника и пошли в обход, к воротам. А навстречу народ радостный валит — друзей встречать. Соскучились! Распугав толпу, в воротах пробегает вороной конёк, на котором верхом — бесенок Муртыги. Подпрыгивает и ловко встает босыми ногами на седло!

— Дядь Сашика, смотри, чего могу! — весело орет и пытается выпрямиться.

По-любому, это его Тютя учит! Конечно, пацан оскальзывается, сверзается вниз и завершает цирковой трюк, обхватив вороного за шею… Под общий добрый хохот. Митька Тютя хохочет, Старик кряхтит, позабыв о вечной боли в руке, «Делон» иронично улыбается. А там, позади…

Она не спешит. Она стоит в тени воротной башни, сложив ладони на груди. И тихо улыбается. Потому что сейчас видит только его.

Чакилган. В расшитом даурском халате и пестром русском платке — прекрасная, как никогда.

Санька улыбается в ответ. Былой черноты на сердце — простыл и след. Будто, не было ее никогда.

— Нормально всё, — уверенно говорит беглец из будущего. — Будем жить!

Год (7)166/7 от сотворения мира/1658. Наполеончик

Глава 51

— Ну, и куда ты полез? Сказано же: до Зеи ножками топаем! В дощаники только груз складываем!

Дурной орал это уже раз в пятидесятый. Каждый третий казак норовил залезть в судно сразу у Темноводного: чтобы ехать на войну с комфортом. Но Бурханка этим летом так обмелела, что даже их плоскодонные суда еле пролезали. Мужики ловко нагружали их едой, одеялами, кожей, промасленными тканями, запасами стрел, пороха — и толкали дощаники вниз, стоя по колено или по пояс в мутной воде.

Война. По крайней мере, именно в это время она случилась в его версии истории — в июне 1658 года. И Санька планировал повторить ее, но с противоположным результатом… Если, конечно, Шархуда вовремя придет на Амур со всем своим флотом. Беглец из прошлого очень надеялся, что его деятельность последних лет никак не повлияла на планы маньчжурского амбань-джангиня.

Странно, но на душе у темноводского атамана было спокойно. Когда пришло время сказать «Поехали!», у него не дрожал голос, не холодело в животе, не тряслись ноги. Санька так долго этого ждал, так упорно готовился, так часто прокручивал в голове предстоящую войну, что уже перестал волноваться.

Честно говоря, он и «поехали» не стал кричать. Потому что гордое и пафосное слово с его обкромсанным языком только смех вызовет… Поефали! Дурной вообще последний год избегал громких речей.

«Ну, а чего волноваться? — убеждал он сам себя. — Я про Шархуду всё знаю. У него полсотни кораблей и примерно полторы тысячи воинов. Тогда они напали на втрое меньший отряд Кузнеца, напали внезапно… Теперь-то всё иначе!».

Всё и в самом деле стало несколько иначе. Темноводный выставил четыре пеших (и частично пищальных) полусотни. Командовали ими Ивашка, Турнос, Васька Мотус, а четвертую — сборную — возглавил Яшка Сорокин. Пятую полусотню привел с Северного острожка Якунька. Правда, она на четверть состояла из дуланов, и пищалей у них было меньше десятка. Также Темноводный выставил две конные полусотни, которые возглавили Тютя и Хабил. И в них дауров было поболее, чем русских. С низовьев по первому зову пришли Индига и Соломдига со своей робингудовской дружиной — сотня пеших стрелков из лука. Но больше всего, конечно, было союзных дауров и бираров — восемь сотен всадников! Правобережных возглавлял Делгоро, левобережных и бурейцев — Лобошоди, а северную группу — Бараган.

На этот раз вопросу управления войском Санька уделил много внимания, памятуя, как оно нелепо случилось в бою с Минандали. Всю пехоту и отряд Тюти он возглавил сам. А вот дауров…

— Аратан, мне очень нужно, чтобы взял на себя командование.

— Сашика, они же князья! Они старше и бывали во многих сражениях…

— И каждый будет делать в бою то, что ему в голову взбредет. Мне это не подходит, маленький тигр. Мне крайне важно, чтобы это войско действовало одним кулаком. Вот тогда это сила. И ни кому из князей я не могу это доверить. Они не запомнят моих наказов, не поймут половину их сказанного мной, а на оставшееся плюнут. Но самое главное, одни князья обидятся на других, кого я возвышу. А так они все будут равно обиженные…